На девятую полку задвинув роман... Ирина Евса
На девятую полку задвинув роман, где герой героиню не свёл под венец, — ты
уже не завидуешь вешним громам, что с бравурным началом замкнули конец. Не
ревнуешь героя ни к дельной жене, ни к рассеянной даме с лисой у щеки,
в застывающей страсти, как муха в желе, зависающей, зрелым летам вопреки…
Что с того, что завязка опять не зажглась, не проклюнулась красным в сыром
табаке, и манившая прочностью прошлая связь пробавляется пошлостью
в каждой строке?.. Но ведь что-то в нём было, а может быть — в ней; в торопливых
соитьях с приправой вины; в дребезжащем стакане; в шуршанье теней на
дешёвых обоях прохладной стены; в этих «как мы похожи!», «а если бы вдруг?..»;
в простыне, как в спасительной тоге, когда ширпотребовской лампы
безжалостный круг — все морщинки на шее, все складки стыда…; в женских
тапочках синих у ножки стола вперемежку с мужскими; в заботах простых; в том,
как он сокращал поначалу дела, а потом невзначай удлинял, поостыв; в чувстве
долга, пришедшем на смену… Во рту — вязко, словно вкусила незрелой хурмы.
Забери эту книгу. Достань мне вон ту — в маслянистых наплывах языческой
тьмы. Или ту — постмодерна брезгливый абсурд, где герой, возвращённый
к своей дорогой, вызывает ухмылку, поскольку обут в неприглядные туфли эпохи
другой. Он толчётся в дверях, словно просит на хлеб, удивлённо мигая в проёме
судьбы. И, смущаясь, бормочешь: «Ну, правда, — нелеп. Но ведь что-то в нём
было, но что-то в нём бы…»
Коли весною зацвіте
Трава в палаючих серпанках,—
В степ на курган крутий іде,
В степ на курган крутий іде
Старенька зморена журавка.
В далеких обріях пливуть
Біляві марева туманів,
А їй здається, ніби йдуть,
А їй здається, ніби йдуть
Сини — журавлики кохані.
Стомили крилонька вони,
В курган лягли спочить від грому,—
Та вірить мати, що сини,
Та вірить мати, що сини,
Колись повернуться додому.
Туман, як болі давніх ран,
Літами журно пропливає.
А мати ходить на курган,
А мати ходить на курган
Синів ще й досі виглядає.
